10000 строк

Стихотворение "Молитва" Гийоры Фишерa, который потерял сына во время операции "Защитная стена".

А когда я один
доживу до седин
и, смотря в никуда,
я спрошу вас: "Когда
он придёт навестить?"
Не надо мне отвечать,
что он пал много лет тому.
Скажите:
"Он был здесь вчера,
и сказал, что придёт завтра".

Простая, интуитивная, но всё же нетривиальная техника заключается в потерях. Персонаж теряет разум и память. Автор потерял сына и, вероятно, значительную часть смысла жизни. А стихотворение теряет сперва рифму, потом размер и становится прозой - то есть, теряет сущность. Но превращается в искусство. Грустное искусство. Сегодня День памяти погибших израильтян. Светлая память.

Оригинал:

Русские переводы Шекспира далеки от оригинала. Чтобы проиллюстрировать это, я как-то взял один из сонетов Бродского из "Двадцати сонетов к Марии Стюарт" и представил, что было бы, если бы Маршак перевел этот сонет:

Бродский Красавица, которую я позже любил сильней, чем Босуэла - ты, с тобой имела общие черты (шепчу автоматически "о, Боже", их вспоминая) внешние. Мы тоже счастливой не составили четы. Она ушла куда-то в макинтоше. Во избежанье роковой черты, я пересек другую - горизонта, чье лезвие, Мари, острей ножа. Над этой вещью голову держа, не кислорода ради, но азота, бурлящего в раздувшемся зобу, гортань... того... благодарит судьбу.

Бродский в переводе Маршака Сколь ни был Босвел по сердцу тебе, Но страсть моя к другой была сильнее. Ты обликом отчасти схожа с нею - Мне вспомнилось в приглушенной божбе. Нас было вместе не свести судьбе... Уйти в плаще за счастием, вернее, За грань - ты не позволила себе. Я грань иную пересек позднее: Земля в ней встретит неба синеву, А острота ее клинку подобна. На ней вздымаю гордую главу Не для дыханья. И пускай утробно Пузырится азот по железам, Но горло благодарно небесам.

Это наглядная иллюстрация и полезный стилистический экзерсис. При этом возникает естественный вопрос: как отличить один литературный стиль от другого? Можно размахивать руками и рассуждать о нюансах, можно камлать и призывать дух Шекспира, но все это будет в значительной степени субъективно. Недавно мне пришло на ум, как можно относительно объективно судить о различных литературных стилях.

( Дальше цифры и графики )

Место действия: Австро-Венгрия. Время действия: незадолго до Первой Мировой. Молодой офицер, а заодно единственный наследник самой аристократической семьи в империи, князь Леопольд Клемент влюбляется в юную девушку незнатного происхождения. Перед войной он дает девушке письменное обещание жениться на ней. Не правда ли, звучит знакомо? И действительно, воплне возможно, что завязку сюжета написанной в 1915 году оперетты "Сильва" либретист Кальмана позаимствовал из тогдашних газет.

А сюжет другой, малоизвестной оперетты Кальмана "Маринка" основан на истории любви двоюродного дяди князя Леопольда Клемента, крон-принца Рудольфа. Но если у обеих оперетт, как и положено по жанру, счастливый конец, то настоящая история обоих дворян по жанру близка к мрачному триллеру. Ведь над ними тяготело одно из самых сильных проклятий в истории Европы - проклятие Каройи.

В 1848 году венгры подняли восстание против австрийской власти, которое подавил молодой эрцгерцог Франц Иосиф, будущий император Франц Иосиф Первый. По приказу эрцгерцога были расстреляны участники восстания, в том числе граф Каройи с сыном. Много лет спустя старая графиня Каройи приехала в Вену на бал, зашла в залу и прокляла императора: "Пусть Небеса и Ад разрушат его счастье! Пусть его семья будет уничтожена! Пусть будет раздавлена жизнь тех, кого он любит! Пусть его жизнь будет разбита, а жизнь его детей - погублена!" На тот момент у императора Франца Иосифа Первого из династии Габсбургов была большая семья и сильная империя. Но что-то серьезно пошло не так...

Сын императора, крон-принц Рудольф влюбился в юную баронессу Мари Вечеру. Франц Иосиф был против этой связи и потребовал, чтобы Рудольф оставил баронессу. Тогда влюбленные решили покончить с собой. В охотничьем домике неподалеку от Вены крон-принц застрелил баронессу и застрелился сам. Эта трагедия привела к разрыву императора и его жены, императрицы Елизаветы, которая потом была убита анархистом. Младший брат Франца Иосифа, Максимилиан был императором Мексики. Во время мексиканской революции его расстреляли. У Бродского в "Мексиканском дивертисменте" есть такие строки:

Отбросим пальмы. Выделив платан,
представим М., когда перо отбросив,
он скидывает шелковый шлафрок

и думает, что делает братан
(и тоже император) Франц-Иосиф,
насвистывая с грустью "Мой сурок".

"Сприветом к вам из Мексики. Жена
сошла с ума в Париже. За стеною
дворца стрельба, пылают петухи.
Столица, милый брат, окружена
повстанцами. И мой сурок со мною.
И гочкис популярнее сохи.

Бродский допустил неточность: жена Максимилиана отправилась в Европу за помощью против революции и, действительно, сошла с ума - когда ей сообщили о расстреле мужа.

А в семействе Габсбургов продолжали происходить необъяснимые несчастья. Кузен Франца Иосифа, король Баварии утопился, а незадолго до этого сгорела его невеста. Эрцгерцог Вильгельм Франц погиб, упав с лошади. Эрцгерцог Ладислав случайно застрелился на охоте. Эрцгерцогиня Матильда в бальном платье подошла к камину, платье вспыхнуло, она сгорела. Самым сообразительным в семействе Габсбургов оказался эрцгерцог Иоганн Сальватор, двоюродный племянник Франца Иосифа и близкий друг застрелившегося крон-принца Рудольфа. Он сопоставил события, отказался от всех титулов, сел на корабль, отправлявшийся в Южную Америку, но пропал без вести... Последним в списке погибших эрцгерцогов, естественно, стал застреленный в Сараево вместе со своей женой эрцгерцог Фердинанд.

А что же случилось с внучатым племянником Франца Иосифа князем Леопольдом Клементом, с которого и начался этот рассказ, спросите вы. Князь передумал жениться на своей возлюбленной и предложил ей огромные отступные - четыре миллиона австро-венгерских крон. Когда он пришел к ней, чтобы подписать чек, она выстрелила в него пять раз и разбила об его лицо склянку с серной кислотой. А шестую пулю пустила себе в сердце. Князь был очень здоровый мужчина - он умирал полгода. Вероятно, он был последней жертвой проклятия Каройи, поскольку через несколько месяцев, в конце 1916 года умер сам Франц Иосиф. Дом Габсбургов пришел в упадок, Австро-Венгерская империя распалась.

Два года спустя была провозглашена Венгерская Демократическая Республика, президентом которой стал венгерский дворянин, но сторонник демократии и либерализма. Звали его Михай Каройи и это был родственник бунтовщика-графа и его жены, проклявшей Франца Иосифа.

Вытянись к безлунной полуночи леса,
Словно достанешь до него рукой,
А он, как хваленая драпировка,
Мягок на ощупь и станет ближе,
Если руку сожмешь.
Разбитая напрочь
От ночной тишины нежнейшей
(раз псы горизонта недвижны)
Зайди в книжный зал и жди,
Без книг на колене - одна,
Только дог, на луну не воя,
Улегся, уснул, утоп.

Так начинается стихотворение, которое замечательный поэт, нобелевский лауреат Уильям Батлер Йейтс посвятил Дороти Уэлсли. В этом отрывке Йейтс дважды упоминает собак. Первый раз он это делает метафорично – псы горизонта это, конечно же, созвездия Большой и Малый Пес (Canis Major и Canis Minor). Они находятся возле горизонта и хорошо известно, что слово «каникулы» происходит от латинского слова Canis, поскольку каникулы начинались, когда над горизонтом всходил Сириус – альфа Большого Пса. Второй раз речь идет о доге самой Дороти Уэлсли. Вот так они выглядели:



На момент написания стихотворения Йейтсу было за семьдесят, Дороти – сорок пять, и они были близкими друзьями, возможно соавторами и вероятно любовниками. Надо отметить, что сексуальная активность пожилого поэта вызывает восхищение. За пару лет до знакомства с Дороти Уэлсли у поэта была неудачная интрижка с Марго Реддок



А сразу после нее у Йейтса случилась любовная история с Этель Мэннин



В чем же причина подобной прыти в семьдесят? По словам самого Йейтса, он пережил вторую юность после простейшей операции по омоложению, которую ему сделали в 69 лет.

Тогда это направление медицины было весьма модно. В Европе особенно популярен был в те времена Самуил Абрамович Воронов, который успешно трансплантировал людям яичники обезьян. Именно он стал прообразом профессора Преображенского в булгаковском «Собачьем сердце».

Но Воронов стал прообразом еще одного персонажа. У Конан Дойля среди произведений о Шерлоке Холмсе есть рассказ «Человек на четвереньках». В нем один профессор, пытаясь вернуть себе молодость, пересаживает себе что-то от обезьяны и начинает бодро лазить по деревьям. Но самое любопытное в этом рассказе – собачья тема.

- Надеюсь, вы извините мне некоторую рассеянность, милый Уотсон, - продолжал он. - За последние сутки мне сообщили довольно любопытные факты, которые, в свою очередь, дали пищу для размышлений более общего характера. Я серьезно подумываю написать небольшую монографию о пользе собак в сыскной работе.
- Но позвольте, Холмс, что же тут нового? - возразил я. - Ищейки, например...
- Нет-нет, Уотсон, эта сторона вопроса, разумеется, очевидна. Но есть и другая, куда более тонкая. Вы помните, быть может, как в том случае, который вы в вашей сенсационной манере связали с Медными буками, я смог, наблюдая за душевным складом ребенка, вывести заключение о преступных наклонностях его в высшей степени солидного и положительного родителя?
- Да, превосходно помню.
- Подобным же образом строится и ход моих рассуждений о собаках. В собаке как бы отражается дух, который царит в семье. Видели вы когда-нибудь игривого пса в мрачном семействе или понурого в счастливом? У злобных людей злые собаки, опасен хозяин - опасен и пес. Даже смена их настроений может отражать смену настроений у людей.
Я покачал головой.
- Полноте, Холмс, это уж чуточку притянуто за волосы.
Он набил трубку и снова уселся в кресло, пропустив мои слова мимо ушей.
- Практическое применение того, о чем я сейчас говорил, самым тесным образом связано с проблемой, которую я исследую в настоящее время. Это, понимаете ли, запутанный клубок, и я ищу свободный конец, чтобы ухватиться и распутать всю веревочку. Одна из возможностей найти его лежит в ответе на вопрос: отчего овчарка профессора Пресбери, верный пес по кличке Рой, норовит искусать хозяина?
Я разочарованно откинулся на спинку кресла: и по такому пустяку меня оторвали от работы? Холмс метнул на меня быстрый взгляд.
- Все тот же старый Уотсон! - произнес он. - Как вы не научитесь понимать, что в основе серьезнейших выводов порой лежат сущие мелочи! Вот посудите сами: не странно ли, когда степенного, пожилого мудреца... вы ведь слыхали, конечно, про знаменитого Пресбери, физиолога из Кэмфорда? Так вот, не странно ли, когда такого человека дважды пытается искусать его собственная овчарка, которая всегда была ему самым верным другом? Как вы это объясните?

А в конце рассказа профессор Пресбери теряет человеческий облик и собака на него нападает.

И в «Человеке на четвереньках» Дойля, и в «Собачьем сердце» Булгакова речь идет об известных в области омоложения профессорах, которые успешно провели процедуру (один - на себе, другой - на собаке). У обоих профессоров есть собака, которая в результате меняет свое отношение к хозяину - и это ключевой момент каждого произведения.

Что же произошло в литературе? Это Булгаков развил собачью тему, созданную Конан Дойлем, или оба замечательных писателя, рассказывая про обезьянье омоложение, независимо придумали своих собак? Боюсь, на этот вопрос не сможет ответить даже Шерлок Холмс.

Знаменитая "Аве Мария" Шуберта



Хорошо знакомый по голливудским комедиям и боевикам гимн президента США "Hail to the Chief".



И горящий крест ку-клукс-клана.



Что между ними общего?
Оказывается, у них общий источник. В 1810 году сэр Вальтер Скотт опубликовал поэму "Дева озера". Поэма моментально стала бестселлером, как в Британии, так и в США. В этой поэме есть "Гимн Марии", который начинается так:


Ave Maria maiden mild!
Listen to a maiden's prayer!
Thou canst hear though from the wild,
Thou canst save amid despair.

Ave Maria! Дева, приди!
Девы скорбящей горе развей,
И, оскорбленных, нас пощади,
И, одиноких, нас пожалей,

Эти строчки (сперва переведенные на немецкий) и были положены Шубертом на музыку.

А еще в "Деве озера" есть "Корабельная песня", которая начинается так:

Hail to the Chief who in triumph advances!
Honored and blessed be the ever-green Pine!
Long may the tree, in his banner that glances,
Flourish, the shelter and grace of our line!

Храброму воину вечная слава!
Вечнозеленая, славься, Сосна!
В знамени нашем расти величаво,
Будь горделива, светла и стройна.

Эти слова положили на музыку и назвали "Hail to the Chief". Позже эта музыка стала гимном президента США.

И, наконец, у Вальтера Скотта в "Деве озера" есть еще и такие строки:

And anxious told, how, on the morn,
The stern Sir Roderick deep had sworn,
The Fiery Cross should circle o'er
Dale, glen, and valley, down and moor
Much were the peril to the Graeme
From those who to the signal came;

Он гостю объявил о том,
Что Родрик Огненным крестом
Поклялся озарить страну,
Клан поднимая на войну
И Грэму встретить не к добру
Тех, кто сойдется здесь к утру.

Эти строчки послужили основой для ку-клукс-клановского обряда сжигания креста.

Первым программистом принято считать Аду Лавлейс. Это она сделала проект первой вычислительной машины, написала первый алгоритм и ввела в употребление термин "цикл". Девичья фамилия Ады Лавлейс - Байрон, она была дочерью великого поэта. Но свои научные способности она унаследовала от матери. Лорд Байрон даже называл свою невесту Принцессой Параллелограммов. Черты своей жены Байрон придал Инесе, матери Дон Жуана.

К сожалению, в русском переводе мать Дон Жуана выглядит комически придурковатым синим чулком. Вот так переведена четырнадцатая строфа первой песни "Дон Жуана".

Еврейский и английский языки
Инеса без труда постигла тоже:
Она считала, что они "близки"
И в некоторых случаях похожи.
Читая песнопенья и стихи,
Она вопрос обдумывала все же -
Не одного ли корня, что Эдем,
Известное британское "god damn"*?

В оригинале Инеса замечает одна забавное различие менталитетов. У иудеев есть запретное имя бога, поэтому наиболее ортодоксальные иудеи даже пишут "б-г" вместо "бог" и g-d вместо god. В то же время, англичане дефисом заменяют буквы в ругательстве: god d--n вместо god damn.

Перевести эту строфу следовало бы, например, так:

Ей нравились английский и иврит.
Ей виделось подобие меж ними.
Я слышал, как однажды говорит
Она про недозволенное имя:
"Забавно, все же, как джон буль и жид
Расходятся дефисами своими -
Когда евреи стонут "Б-жья длань..."
Британцы восклицают "Божья ср-нь!"

Текст оригинала:
She liked the English and the Hebrew tongue,
And said there was Analogy between ‘em;
She proved it somehow out of Sacred song,
But I must leave the proofs to those who’ve seen ’em,
But this I heard her say, and can’t be wrong,
And all may think which way their Judgements lean ’em,
“‘Tis strange – the Hebrew Noun which means ‘I am,’
The English always use to govern d––n.”

Для abu_dli - несколько слов о литературных пародиях.

В первом абзаце своего романа (в абзаце, который, как и положено абзацу исторического романа, занимет добрые полторы страницы) сэр Вальтер Скотт пишет: "я, как рыцарь с белым щитом, впервые выступающий в поход, выбрал для своего героя имя Уэверли, еще не тронутое и не вызывающее своим звучанием никаких мыслей о добре или зле, кроме тех, которые читателю угодно будет связать с ним впоследствии".

Вот так выглядел один из воинственных героев "Уэверли", согласно самой известной иллюстрации к роману.



Сразу видно, что этот шотландец - мужественный герой, даром, что он одет в юбку, берет и гольфы!...

Среди литературных пародий на русском языке, вероятно, самая известная - "Парнас дыбом. Про: козлов, собак и Веверлеев." Это сборник стихотворных стилизаций стилизаций на три темы: про серенького козлика, про попа и его собаку и про Веверлея и Доротею. И если первые две темы хорошо знакомы всем и каждому, то третья - позабытая студенческая песенка, героями которой стали (как не припомнить поручика Ржевского и Наташу Ростову?...) персонажи двух разных произведений. Веверлей - это Уэверли сэра Вальтера Скотта, а Доротея - героиня Гете из поэмы "Герман и Доротея".

А еще, говоря о британцах и литературных пародиях, следует поблагодарить utnapishti за ссылку на вот этот великолепный перевод шутливой стилизации Рональда Нокса.

Это письмо посылаю тебе я с троянского брега;
Здесь я упрятан, жена, в хитрый осадный снаряд.
Что до того, что криво пишу и строка заблудилась, —
Это я локтем сейчас Демофоонта задел;
И не пугайся, если чернила смешаны с кровью:
То расцарапана в кровь ляжка его, не моя.
Вот, как видишь, в большом (что Эпей содеял искусный,
Досками стенки обшив) я заключаюсь коне.
Крепких телами мужей сюда отобрали ахейцы —
Боги! о если б у них были помягче тела!
Истинно так, не иначе, томятся сардинские рыбы,
Что чешуя к чешуе в тесном сосуде лежат.
Горе мне! Ноздри щекочет султан на шлеме Фоанта,
Да и Фессандров колчан больно впивается в бок.
Вот уж, раскачивая, троянцы вкатили нас в город
(Знаешь сама ты, что я качки не переношу!);
Копья бросают в коня, чтобы тайну утробы разведать, —
Ох, эти копья, боюсь, скоро порвут мне штаны.
О Пенелопа, прощай! Если вдруг провиденье благое
Жизнь сохранит мне, ходить впредь обещаю пешком.

Современные Олимпийские игры начались с поэзии. Вот с этих двух строчек:

Где ваши театры и статуи?
Где ваши Олимпийские игры?

С этими вопросами обращается к грекам дух Платона в поэме "Диалоги мертвеца", которую написал в 1833 году греческий романтический поэт Панайотис Суцос. В то время греки победили турков в войне за независимость и возрождали свое государство. Суцос был большим поклонником эллинистической культуры и считал современных ему греков наследниками и продолжателями великой древнегреческой цивилизации. Он считал, что Олимпийские игры необходимо возродить, и всеми силами продвигал свои взгляды. В конце концов, проекты Суцоса стали известны одному из выдающихся меценатов того времени, Евангелису Заппасу. Заппас оплатил проведение возрожденных греческих Олимпийских игр. Первые такие игры состоялись на центральной площади Афин в 1859 году. Участников и зрителей было довольно мало, но уже к 1870 году на Олимпийские игры Заппаса в Афинах смотрели 30 тысяч зрителей - огромное по тем временам количество. А потом об этих внутригреческих играх стало известно барону де Кубертену, который основал международное олимпийское движение и организовал первую Олимпиаду в 1896 году.

Надо отметить, что греческие Олимпийские игры при всей их скромности были, все же, разностороннее современных. Причина в том, что греки проводили соревнования не только в спорте, но также в музыке и литературе. В наше время Олимпийская хартия в своем первом же основополагающем принципе прописывает жизненную философию, возвышающую и объединяющую в единое целое достоинства тела, воли и разума. И хотя достоинства тела и воли доведены до крайностей, в то же время, участие разума в современных Олимпийских играх, увы, минимально. К сожалению, современные Олимпийские игры не включают в число дисциплин даже шахматы, что уж говорить о музыке и литературе...

Четвертая часть опубликована в журнале уважаемого hermeneuma.

А вот долгожданная пятая часть, ради которой все и было написано. Это одно из самых сложных и чувственных стихотворений, когда-либо написанных. И впервые переводчик пытается не упростить и доступно донести общее содержание, но передать всю яркость и нетривиальность текста. И если эта попытка удачна, то в первую очередь потому, что перевод создавался под руководством hermeneuma - замечательного специалиста по древнегреческой поэзии.

5. Вторая ода Сапфо

Тот, сидящий против тебя так близко,
он, как будто, счастьем подобен богу:
он, наверно, сладкий твой слышит голос,
слышит желанный

смех – но только всё это здесь, напротив,
мне шальное сердце в груди пугает,
ведь, едва взгляну на тебя украдкой,
слова не молвить:

то, застыв, язык цепенеет, тонкий
жар не то внезапно бежит под кожей,
застит веки мои морока, уши
гул наполняет

так, что холод дрожью меня промозглой
всю, всю-всю свивает, былья бледнее
я, и малость лишь отстаю от смерти,
малость... как будто.

Всё, что нужно, стерпишь, а всё, что после...

Написано в соавторстве с hermeneuma.

2. Упрощающие традиции русского перевода

Вкратце можно сказать, что русская поэзия была создана Пушкиным. Легкость и естественность пушкинского языка, безусловно, прекрасны. Сравнение Пушкина с Моцартом вполне обосновано. Более того, любопытно, что Моцарт был чуть ли не первым композитором, оставившим придворную должность и зарабатывавшим на жизнь музыкой, а Пушкин был чуть ли не первым русским литератором, зарабатывавшим на жизнь литературой. В обоих случаях это стало возможным только благодаря достаточному спросу на музыку и литературу соответственно.

Массовый спрос на искусство влечёт за собой стремление сделать искусство доступнее, т.е. упростить его. Когда дело касается переводов, импорта чужих культурных ценностей, упрощение становится неизбежной платой.

Тем не менее, в мировой поэзии есть шедевры, которые ничего общего с простотой не имеют. И проблема в том, что желание сделать доступным чужой текст настолько затмевает ощущение необычности или уникальности оригинала, что переводчики упрощают сложные и нетривиальные тексты. Они делают их доступными для чтения и понимания с первого раза. И не имеющими ничего общего с оригиналом.

К примеру, Шекспир написал 154 сонета, из них 17 представляют собой одно предложение. Одно огромное предложение, в котором 100-110 слов, 14 строк, 7 рифм и десяток-другой знаков препинания. Такой сонет очень сложно воспринять, понять и оценить с первого раза. Но в русских переводах очень часто такое стихотворение превращается в три-четыре предложения по 15-20 слов. Естественно, к Шекспиру подобные переводы имеют отдаленное отношение…

В зависимости от того, как переводчики преодолевали этот барьер, в истории перевода на русский язык М.Л. Гаспаров выделял чередующиеся эпохи упрощающего и уточняющего перевода. За этими чередующимися эпохами стояли разные культурные потребности: за упрощением – стремление к массовости и доступности, а за уточнением – стремление к глубине и более детальному знакомству. Когда речь заходит об античной поэзии, ознакомительный упрощающий перевод особенно нуждается в уточнении. Ведь то, что в античной поэтике считалось необходимым формальным признаком литературности, для современного читателя звучит и выглядит утомительно сложным и при переводе исчезает в первую очередь. Если древнегреческая лирика опирается на технически сложные формальные элементы, то современная лирика хочет сделать формальные элементы незаметными и дать волю чувству. На наш взгляд, без представления хотя бы о некоторых из формальных признаков ранней античной лирики знакомство с античным текстом будет неполным.